— А меняются люди, — прохрипел Зих, вытирая слюну. — Да и жить мне теперь не для кого. И незачем.
— Ты это брось! Ты людям нужен, всем нам. Слышал бы ты, что про тебя по радио говорят. Герой просто.
— Сколько я тебе должен, Усач?
— А, оставь! Мелочь, потом сочтемся.
— Тогда дай выпивки. Хоть пару литров.
— Слушай, ты только не ори, а послушай меня, я от души говорю, как самому родному и близкому человеку — бросай бухать. Лизу ты не вернешь, горя не зальешь, только себе навредишь. Возьмись за ум. И девочка, которая у тебя поселилась — ей каково на твои пьянки смотреть?
— Уже слышал про девчонку?
— Все слышали, весь город знает. Переживают все за тебя, Зих. И радуются, что ты теперь не один в своей берлоге сидишь. Может, хоть ребенок этот заставит тебя к жизни вернуться.
— Дашь или нет?
— Не дам. Лучше вот, посмотри, я тут собрал тебе… вам кое-что, — Усач вытащил из-за прилавка объемистый пластиковый пакет. — Тут сахар настоящий, довоенный еще, яичный порошок, синтетическое молоко, картофельная мука, сало, витаминизированные концентраты, хорошей воды бутылка. Возьми, от меня, все бесплатно. Вам теперь…
— Спирта дай. А это все в жопу себе засунь. Обойдусь без твоих благодеяний.
— Нет, ну какое же ты говно! — взорвался Усач. — Я к нему как к человеку, а он… Себя не жалко, ребенка пожалей! У нее на глазах мартихоры родителей разорвали, а тут еще ты со своим гонором поганым! Не хочешь, не бери, хер с тобой, я девочку буду у себя бесплатно кормить, а тебе пусть стыдно будет.
— Не ори, — сказал Зих, подперев голову руками. — Башка болит от твоего крика.
— А у меня тут болит, — Усач постучал себя по левой стороне груди. — Не по-мужски ты себя ведешь, Зих. Не думал я, что ты…
— Еще налей, пожалуйста.
— Последнюю, — заявил Усач, беря бутылку. — И больше даже под дулом твоей винтовки не налью.
— Прости, плохо мне, — Зих вцепился пальцами в кружку, поднял глаза на Усача. — Мне Лиза каждую ночь снится. Улыбается, веселая такая, красивая. Просыпаюсь, и плачу. В груди все болит. Выпью, вроде легче.
— Она теперь в лучшем мире, и ей хорошо, потому и улыбается тебе. А ты, дурак, не поймешь, что ей неприятно твой запой оттуда видеть. Не такого она тебя любила, понятно?
— Ты как наш покойный Снигирь заговорил, — Зих жахнул спирт: опять поднялась тошнота, но голова стала яснее, боль утихла, и даже дикая злоба на весь мир и самого себя стала понемногу проходить. — Или как эти сектанты засратые. Говоришь, у девчонки родителей коты порвали? И правильно сделали. На то они и коты, чтобы рвать и жрать. А у человека мозги должны быть в голове — знали, куда шли, что их ждет. Но без оружия поперлись, да еще и детей с собой взяли. Я бы этих родителей сам бы порвал голыми руками. Самим подохнуть захотелось — подыхайте, но чего детей на смерть ведете?
— Мы их не поймем, Зих. Вера — это вера.
— Вера должна с головой дружить, а это не вера, дурь, — заплетающимся языком ответил Зих. Спирт ударил в голову, стало совсем тепло и хорошо, только головокружение мешало сосредоточиться. — Надо этой капитанше сказать, пусть поскорее девчонку заберет. Не нужен мне никто. Не хочу больше никого хоронить.
— Эх, Зих, Зих! — Усач покачал головой, налил себе полстакана и залпом выпил. — Зря ты так с собой обращаешься. Тут опять зверье одолевает. У старых стоков какая-то тварь объявилась, мартихора не мартихора, крылатка не крылатка, черте что и сбоку бантик, так люди теперь туда боятся ходить. Все ждут, когда Зих из запоя выйдет, чтобы со зверем разобраться, а ты…
— А коли помру я? — Зих поднял на собеседника расфокусированный спиртом взгляд. — Вот возьму и уйду к Лизе? Что будете делать? Раскопаете меня на второй день, скажете: "Вставай, мать твою, покойничек хренов, иди, стреляй, спасай!" Так не встану, Арсеньтич. Мертвые не встают. Они как этот засратый мир, их к жизни уже не вернешь.
— Решил поплакаться на пьяную голову? Поплачь, выговорись, полегчает. Всем плохо, не только тебе. У всех близкие умирают.
— Да мне насрать на других. Все, надоело, — Зих засопел, уперся кулаком в стол, вставая. — Слушай, ты винтовку мою хотел. Покупай, продаю. Другого раза не будет, так что спеши. За двести банкнот и флягу спирта отдам.
— Не куплю. Вот когда протрезвеешь, на человека станешь похож, тогда и поговорим. А сейчас иди, проспись. Хватит глупости говорить.
— Глупости, — сказал Зих. — Вся наша жизнь одна большая глупость. Тут отца своего вспоминал как-то. Тоже вытащил меня ребенком в этот мир. Жаль, что я малым не помер.
— Ты еще на отца своего наговори, ага! Правильно он все сделал. Ты им гордиться должен. Мой ведь тоже первые двадцать семь лет жизни под землей прожил. А потом вышли они на солнышко — и слепли от такого света. И плакали от счастья, потому что небо и солнце до той поры только в старых фильмах видели. А как зрение к ним возвращалось, только тогда они замечали, куда попали, что это за Внешний мир и сколько в нем опасностей. Но первое ощущение оставалось на всю жизнь. Мне отец говорил — он себя в тот момент чувствовал как мертвец, который воскрес и из могилы восстал. Мы-то с тобой этого не поймем, а он всю жизнь об этом помнил. И ни секунды не жалел, что из убежища ушел. Так-то. Тебя довести до дому?
— Сам дойду.
— А то смотри, могу Ланку позвать, она тобой займется.
— Не до Ланки мне сейчас и не до ее дырок. Меня такого самого можно…Пойду я.
Усач ничего не сказал, только развел руками. Преодолев новый приступ тошноты, Зих дошел до двери, толкнул ее и выбрался на улицу. Холодный воздух слегка протрезвил его, но вот ноги определенно не слушались. И винтовку он зачем с собой взял?